Дмитрий Ачкасов: «Искусство живописи превратилось в искусство дизайна, оттенки интерьера, с его золотыми ручками унитазов и пластиковыми окнами в прой…
Он родился в Киеве, после окончания местного Архитектурного Университета, работал над диссертацией в Болдури, штат Колорадо, США. Там окунулся в галерейный бизнес, и большую часть своего времени сейчас проводит за границей.
Около 20 персональных выставок (solo-экспозиций) и One Man Show художник демонстрировал в самых престижных и именитых американских галереях, а также венецианской — Daniela Luchetta.
В Киеве Дмитрий нечастый гость. Тем интереснее было с ним поговорит об искусстве, и жизни…
– События на Майдане породили целую волну художественных произведений, авторами которых стали как именитые мастера, так и простые участники протестных акций. Как вы относитесь к такому искусство о баррикадах?
– Я был в числе тех, кто также хотел обновления затхлой атмосферы, как в нашем социуме, так и сопутствующем ему искусстве. Как и многие другие, желал перемен, и в ее духовной атмосфере, ибо всегда жил не благодаря каким-то дотациям, спонсорским покровительствам или ориентации на какие-либо государственные ресурсы и их освоению в сфере искусств, а скорее вопреки полному их отсутствию в собственной творческой жизни. Тем не менее, согласно давнишней национальной традиции, идущей еще со времен Достоевского, всегда был на стороне «маленького», «лишнего», не вписавшегося во все перемалывающие жернова, человека.
То, что я скажу о происходящем после Майдана, думаю, вы, возможно, не захотите публиковать. Но во времена правления Януковича, каким бы он вандалом с узким кругозором ни был, но, образно говоря, мосты строились, создавалась инфраструктура, развязки появлялись. Более того, госаппарат был ориентирован на формирование каких-то концептов, которые позволяли представлять страну на самых разных международных форумах. В те времена весь политический бомонд любил ко мне захаживать. То, что происходит сейчас, достойно сожаления. Всю страну ведут на коммерческую войну. Я стараюсь быть аполитичным и говорить о том, что объединяет. Предпочитаю говорить языком, который роднит, объединяет, формирует общие ценностные сферы, а не, грубо говоря, плакатами на демонстрациях с камнями в руках общаться.
Поэтому стараюсь всегда говорить другими инструментами, реорганизовывать внутреннее пространство и космос человека так, чтобы не давать возможность проявиться худшим его чертам. В Древней Греции рожениц всегда окружали скульптурами. Еще не вступая в материальный контакт с этим миром, ребенок уже был под воздействием эстетики. Наверное, цель нашего прихода на этот свет, это истончение нашей душевной организации и духовного космоса
В этом смысле искусство способствует общечеловеческим целям, ценностям эпохи гуманизма и возрождения. Этот концепт духовного настолько влияет и воздействует, что даже далекие от нюансных и тонких проявлений жизни политики начинают меняться изнутри. Рано или поздно они попадают под реструктуризацию своей агрессии. К тому же, если присутствует вербальный контакт с художником на уровне человеческого общения, это, безусловно, бесценно.
Одно дело, когда ты просто экспонируешь вещи и даешь возможность их флюидам проникнуть импульсом в человека, и совсем другое, когда ты людей воспитываешь путем длительного общения.
– С чего началось ваше увлечение искусством?
– Моя мама ведущий художник-реставратор в Украине. Она все свои долгие годы и десятилетия возглавляла отдел масляной живописи в Государственной научно-реставрационной мастерской Украины. Сегодня она ведущий реставратор Музея русского искусства. Отец – пианист, музыкант, концертмейстер музыкального общества Украины. С детства я был окружен соответствующей аурой… И как это было у лауреата Нобелевской премии по литературе Чеслава Милоша – «Как я буду, Он знал еще до моего рождения».
Самое первое воспоминание в моей жизни – колыбельная, сыгранная на саксофоне папиными друзьями – джазовыми музыкантами, которые часто собирались у нас в доме. После начал нанизываться уже событийный ряд, укладывались обстоятельства более жизненного характера, но, по сути, культурную почву под ногами я начал иметь рано.
Поскольку мама реставратор, в доме у нас всегда пахло пиненом, растворителем, масляными красками. Руки мои были зачастую выпачканы смесями ультрамарина, умбры или охры. Естественно пачкал в доме все, но при этом был счастлив. После, конечно были художественные студии. Но самую лучшую школу я проходил дома — с кистью матери. У меня на глазах творилась мистерия, старинное полотно все в трещинах превращалось в настоящий экспонат, как будто бы две недели назад – из-под кисти Ван Гога или Рембрандта. Для мамы это общение было воздухом, которым она дышала, и собственно он передался мне.
– Самая первая ваша картина была написана акварелью?
– Да. А было это так. Лучших студентов Киевского Государственного Университета Архитектуры и строительства повезли в Словакию на реставрацию средневековой Братиславской крепости. До этого мы создали проект, утвердили и отправились его воплощать. Впоследствии, по окончанию этого процесса, который прошел с огромным количеством ретроспективных отзывов, принимающая сторона повезла нас путешествовать по Чехии. Прага и стала одним из мест, которое одухотворило меня своей готической культурой, мостами, шпилями, площадями, башнями и многим другим, что по сей день манит туда. Я впервые был сражен тем количеством красоты, и не удержался открыть мольберт. Сначала начал писать легкий этюд, а спустя 4-5 часов, когда стали вырисовываться более детально контуры – вокруг столпились зеваки, которые стали предлагать мне деньги… И тогда я понял, что людям может нравиться совершенно непредсказуемое, то, что не рассчитано для всеобщего обозрения. Таковым было мое первое общение с миром искусства.
– А почему именно акварель?
–Вернусь в ответе к цитате моей любимой по степени надрыва, по интенсивности сердцебиения, Марины Цветаевой. У нее было две близких мне в унисон звучащие строчки, вот одна из них о проявлениях себя как «Души и ветрености смесь». Акварель – она такая же непредсказуемая, неподвластная, в отличие от контурного, гравитационного и тяжеловесного масла. Акварель очень прозрачна, текуча, гибка. Вы знаете, с годами появилось даже акварельное видение жизни, то есть видение с импровизацией. Иосиф Бродский говорил: «Поэта далеко уводит речь», так вот эта бесконечная ассоциативность, которая выявляется в акварели легче всего, сулит тебе бездну альтернатив, с которыми у мольберта ты раздваиваешься и даже расстраиваешься. В этом смысле акварель исключает действия по протоколу, дает раскрепощенность и склонность к импровизации.
При работе с полотнами огромного формата, до двух метров в ширину, вода ведет себя очень непредсказуемо. Пальцев одной руки будет мало, чтобы перечислить тех, кто в состоянии работать с такой культурой деталей и с такой степенью детализации. Как правило, акварель считают, как нечто предварительное, этюдное, эскизное, только то, что пригодно к последующей детальной, тщательной проработке маслом. Я же хотел всем своим творчеством показать иное.
Я был знаком с принцессой Дианой, которая перерезала ленточки на моих экспозициях, дружу со Шварценеггером и Траволтой. Вся верхушка кинематографа присутствовала на моих выставках. Почему мы с этими людьми на «ты»? Потому что искусство всегда роднит, это открытость к миру, осознание того, что главное свойство живой материи каждого из нас – уязвимость. Искусство всегда каким-то образом подспудно апеллирует этим стрункам души. В силу этого, люди делятся тем, что на душе, тем, что болит. Опять-таки вспоминаю любимую Цветаеву: «Быть как стебель и быть как сталь в жизни, где мы так мало можем. Шоколадом лечить печаль и смеяться в лицо прохожим». Такая вот дихотомия взаимоисключающих вроде бы вещей.
Помню, когда Нобелевскую премию вручали Бродскому, журналист у него спросил, – Иосиф Александрович, теперь вы можете сказать, что жизнь оказалась к вам щедрой? Тот ответил, – О, да, щедрость океана к щепке.
Вот это осознание того, что перед лицом этой вселенной, жуткого, жесткого и не пользующегося по большому счету хорошей репутацией мира, ты всегда в статусе щепки перед лицом щедрости океана, со всеми его девятыми валами, если вспоминать Айвазовского.
Вот это изящество, тонкость, сиюминутность, мимолетность есть одним из контекстов вдохновения. Есть у Бродского чудесная мысль: «И только сталкиваясь с памятью, время узнает о своем бесправии». В искусстве время тоже узнает о своем бесправии. Оно способно утереть нос времени, дать ему пощечину.
Самое дорогое в живописи в целом, а в акварели особенно – возможность ухватить состояние. Это то, чем больше всего дорожишь, ощущения того, что выветривается, испаряется быстрее всего, что не успеваешь зафиксировать.
Акварель в состоянии сделать эту исчезающую прозрачность, тонкость, мимолетность, какую-то надвременность, надмирность. В масле это, с моей точки зрения, не всегда получается.
– Где вы любите писать картины?
– С одной стороны, любишь тишину, как Ремарк говорил: «Я утром не такой, как вечером, зимой не такой как летом. До того, как сплю с женщинами, не такой как после этого». Это он к тому, что человека очень тяжело формализовать, подвести к какому-то общему знаменателю. Как правило, когда играют адажиетто из третьей симфонии Брамса – у меня одни притяжения и магнетизм, когда легкий Шопен – совершенно другие. Но музыка должны быть всегда, если ее нет снаружи, то она всегда играет внутри. Это синтез состояний, здесь, наверное, большую роль сыграл отец-музыкант.
Близок и поэтический ряд. Каждая работа для меня ассоциируется с каким-то состоянием, иллюстрировавшим строки из любимых наследий поэтического жанра.
К примеру, взгляд со стороны Сан Марка в Венеции на Сан-Джорджио-Маджоре – главный центральный островок Венеции. Когда я создавал эту композицию, в уме крутилось из Бродского: «И метет, метет пеленая глушь в полотнище цвета, прощеных душ».
Следующая картина – Вид на Вестминстер, на сегодня это Лондонский парламент, сквозь Лондонскую лагуну в оливковой гамме, в монохромном прочтении архитектурного текста. Здесь побудительный мотив из параллели из политического творчества Бродского: «Я проснулся от криков чаек в Дублине. Разбуженные они так кричали, как души, которые так загублены, что не испытывают печали».
Или взгляд на Сан-Марко, «Санта-Мария-делла-Салюте», писал там, на месте и в голове крутилось из Пастернака: «На свете нет тоски такой, которую снег бы не вылечивал».
– Сколько лет вы преподаете. Есть ли среди Ваших студентов украинцы?
– Уже лет 10 – 15. Украинцев, к сожалению, нет. Преподаю курсы мастер-классов по акварельной живописи в архитектурном творчестве в теле отдельных семестров.
– Были ли предложения заняться преподавательской деятельностью в Украине?
– Да, постоянно приглашают…
– Отказываетесь?
– Не то, чтобы я задираю нос к верху, надуваю щеки. По возможности, я всегда очень рад поговорить, выплеснуть то, что внутри. Но важно понимать полноценный процесс передачи академического классического мастерства. Это не вопрос трех, пяти дней, недель или месяцев. Это длительные курсы, которые читаются из года в год и подразумевают преемственность одного к другому. К тому же, у меня совершенно рваный график. Я не могу гарантировать своим слушателям, что курс лекций, который мы начали, грубо говоря, полторы недели назад, не прервется по моей вине. Здесь важно постоянство и трудолюбие. Несмотря на это, я всегда открыт для общения…
– А достойная ли у нас сегодня система обучения изобразительному искусству?
– Она — один из винтиков, являющихся заложником того, к чему мы пришли в третьем тысячелетии развития цивилизации. Увы и ах! К примеру, Малевич и его «Черный квадрат». Это колоссальная пощечина содержательному контексту искусства. Живопись должна с вами разговаривать. Если она с вами молчит – тогда должен быть контекст молчания. Малевич – революционер, эпатажист, который просто сделал плевок окружению, дав на всеобщее рассмотрение вещь абсолютно бессодержательную.
Живопись, любое другое искусство, классическая, оперная музыка, литература, масло, акварель, графика – все это апеллирует к нам, как к душевным существам в первую очередь, как к носителям духа определенных ценностных сфер. Малевич и вся та эпоха вычеркнула содержательность из контекста искусства, в частности живописи, оно низвело искусство эпохи Возрождения (Бернини в архитектуре, Леонардо в живописе, Джотто во фресках). От произведений этих мастеров, внутри все замирало. Будет ли у вас такое сердцебиение, смотря на черный квадрат? Знаете, у Бродского есть выражение: «Я сижу у окна, вспоминаю юность, порой улыбнусь, порой отплюнусь». Так вот у меня чаще возникает желание отплевываться, когда я сталкиваюсь с контекстом современного искусства.
О сфере образования и вообще о контексте просвещения на сегодня. Все наше искусство и процесс воспитательный, который признанный нести сферу образования, он исчерпан контекстом моды. Искусство стало апеллировать к моде, оно стало уплощенно, поверхностно, выхолощено. Оно не несет в себе тот содержательный стержень и элемент, который давал бы вам возрастать над собой. Искусство для масс было всегда неким магнетизмом, таинственностью, загадкой. Сейчас этот элемент отсутствует. В современных уровнях прочтения, отсутствует восприятие четвертого измерения (надмирности).
Искусство живописи превратилось в искусство дизайна, оттенки интерьера, с его золотыми ручками унитазов, образно говоря, и пластиковыми окнами в проймах. Оно стало ориентировано на то, что ассоциируется с именами Versace, Dolce&Gabbana, и «прочих запредельных звезд», от которых просто хочется отряхнуться. И современная система образования является заложником всех этих состояний. Западное общество, увы, тоже деградирует. Я уже не говорю о возможности потусторонних прочтений искусства, о его сакральности, об ипостасях, как визионерство, к примеру. Здесь можно пошутить и вспомнить опять-таки слова Бродского: «Ну что ж, как сказал Мичурину фрукт, давай – уродуй». Это то, чем занимается наша система образования, в плане воспитания и возрастания личности наших современников.
Я пытаюсь противостоять современному массовому оглуплению современников псевдокультурой подросткового уровня, путем внедрения в жизнь каналов академического мастерства, классического искусства. Когда ты слушаешь оркестр Караяна или первую скрипку Анны Софии Мюттер, ты понимаешь, в чем разница между двумя притопами и прихлопами современных исполнителей, которые доводят до маразматического состояния. Если у вас на уме постоянно два куплета, это низводит до уровня осознанности инфузории туфельки.
Современная публика очень склонна подменять понятия духовного и душевного. Истинно высокое искусство, это всегда бегство от тривиальности, пре…
