В этой книге, как я вижу, впервые собрано всё его мемуарное наследие, многое, в том числе и редкие снимки, публикуется впервые. Прекрасная работа и выразительная стильная обложка. Начинаю листать — Северянин. Блок, Городецкий Пронин, Мандельштам, Гумилёв… Какие лица! Господи, какую культуру загубили! Как подумаю об этом, так хочется… то ли плакать, то ли взять автомат Калашникова. Такой был сияние! Это время, которое не просто безвозвратно ушло, а было убито, уничтожено. Это — не «прошли годы» и как по эстафете всё передается дальше. Здесь — как гильотиной отрезало. И то, гильотиной почище было бы. А тут кувалдой, вдребезги, с корнем выкорчевать старались. Георгий Иванов — один из самых недооцененных поэтов эпохи и человек неординарный, ироничный, наблюдательный.
Я вернусь — отраженьем — в потерянном мире.
Я точно клюнул на автора. Не так давно прочитал его роман «Благоволительницы», и даже сам не ожидал, что он на меня произведёт настолько сильное чувство. Впечатление, пожалуй, с непонятным знаком. Но тем не менее из головы не уходит. Его имя на этой книге для меня неожиданно, по роману не скажешь. Видимо, он действительно сильно увлекается живописью. Я вообще очень скептически отношусь к авангардизму, особенно к современным вещам, которые называются перформансами и инсталляциями. Был на последнем Венецианском биеннале и могу сказать абсолютно точно: все, что там увидел, лишь подкрепило меня в моем убеждении. У меня есть слово, но я не могу его произносить, потому что оно сильно матерное… Означает: когда продают вам что-то за большие деньги — а на самом деле это обман. С другой стороны, с искусством — настоящим искусством — всё неокончательно. Я терпеть не мог Рубенса — эти бесконечные телеса, жир, еда… В 69-м у отца случился первый инфаркт, они с матерью были тогда в Дрездене. У него клиническая смерть, а меня не выпускают даже к умирающему отцу: невыездной. В конце концов, выпустили. Между посещениями больницы делать нечего, Германию я тогда терпеть не мог, решил пойти в Дрезденскую галерею. «Сикстинская Мадонна» — никак. Дальше зал Рубенса, заранее понимаю: фигня. Вхожу, поворачиваю налево и там — «Леда и лебедь». И я просто остолбеневаю, такого эротического «ух-х-х» вообще не помню. Невероятная чувственность! Поворачиваю направо, а там — «Пьяный Геракл»: идет он совершенно бухой, полуоткрытый рот, мокрые губы, и от него просто пышет жаром! Так открылся для меня вдруг Рубенс. Так что эту книгу обязательно прочитаю. Мне интересно, что господин Литтелл думает по поводу господина Бэкона. И, видимо, по другим поводам тоже.
Мысль о том, чтобы рассматривать картины Фрэнсиса Бэкона в свете византийской трактовки образов, видимо, впервые пришла мне в голову, благодаря туалетам в музее «Метрополитен», по какой-то непонятной причине расположенным в глубинах отдела египетского искусства.
Тема, которая меня очень интересует, книгу до сих пор не встречал. А тут целых два тома! Даже по беглому просмотру оглавления очевидно: здесь есть совершенно замечательные вещи. Грамматика ароматов. Философия обоняния. Чем пахнет живопись. Здесь есть Кант, который пишет об обонянии, — не очень себе представляю. Потом запахи в психоанализе. Когда Фрейд пишет о запахах, это я больше понимаю. Или вот: священные благовония и пифагорейская кухня, обозначения запахов в поэмах Гомера, ароматы Версаля в XVII—XVIII веках. От одного названия — «От слова к запаху: русская литература, прочитанная носом» — уже голова кругом идет. Энди Уорхолл «Запах и юмор» — вот это да! Это я буду читать. Я все думал, что взять с тобой в отпуск. Теперь вопрос решен.
Аромат, наряду с одеждой, бижутерией и косметикой, окончательно утвердился в новом амплуа: сегодня это уже не украшение, и тем более не знак социального статуса, а могущественный инструмент для создания того или иного образа.
Вот мои любимые японцы. Как же я люблю хайку! В этом издании всё именно так, как надо, — хорошая бумага и дизайн. Но самое главное — переводы Веры Марковой и ее начало — «Долгая дорога короткой песни». Я считаю ее гениальным переводчиком. Вот что читать надо, ребята, прежде чем заехать в Японию. Не путеводители всякие… Я был там три раза. Но по-настоящему, считаю, только один — 12 дней. Я понял, что ничего не понимаю. Я никак не могу для себя вычислить, кто они, что за народ такой? Слишком много глубоких противоречий. Скажем, эстетство в совсем минималистских вещах, которые должны выражать абсолютно индивидуалистический подход, как мне кажется, и рядом — абсолютный коллективизм. Сейчас вспомнил поразительную японскую историю, очень древнюю. Могучий правитель хотел добиться расположения одной женщины, причем так, чтобы она сама ему отдалась. По-разному пробовал. Ноль. Он взял ее в плен, держал долго. Она не ломалась. И потом он придумал: он приказал сшить ей туфельки из живых бабочек, и, когда она их надела и пошла… Ну сами понимаете, что было дальше. Это ж надо! Из ряда вон выходящее! И в них это есть, изощренность поразительная. Туфли из живых бабочек…
Я всегда очень интересовался Нью-Йорком, прилично его знаю, и историю его знаю. Поэтому мне эта книга, как я слышал, неординарная, будет особенно любопытна. Возможно, узнаю что-то для себя новое. Ведь у острова Манхэттен — удивительная история. Во-первых, он назван так потому, что там жило индейское племя, которое так называлось. Они делили его на «тропы войны» и «тропы мира», которые шли перпендикулярно друг другу. А нынешний Бродвей — самая длинная дорога наискось. Манхэттен эту схему сохранил, только теперь эти тропы — «авеню» и «стриты». Там вообще много интересного. Первыми владельцами были голландцы, назвавшие его Нью-Амстердам. Если вы попадаете в ту часть Нью-Йорка, которая называется Гринвич-Вилладж, то видите особняки, дома 3—4-этажные. При этом, чтобы войти внутрь с улицы, нужно подняться к двери по лестнице, 8 — 10 ступенек. Почему — вроде непонятно? А разгадка простая. Строили-то голландцы — и они помнили, как бывают наводнения, следовательно на всякий случай подстраховались. Вот такие смешные вещи, которые мало кто знает. Я жил именно в таком доме.
Манхеттен породил архитектуру совершенно бесстыжую; любят ее именно за вызывающее отсутствие ненависти к себе, а уважают ровно в той степени, в какой она выходит за всякие рамки.
Мандельштама хочу почитать как следует. Знаю о нем многое. Про стихотворение по поводу Сталина, которое погубило. И то, что он влепил пощечину графу Толстому, позволившему себе выразиться некомплиментарно о его жене. Алексей Николаевич был крупный мужчина, а Осип Эмильевич — тощий, меньше ростом намного. Ему, чтобы дотянуться, пришлось подскочить. Но он влепил. Уважаю! Вообще, мужчина, который способен не просто дать в морду, — это ладно, а именно пощечину, чтобы показать свое презрение, после чего можно вызвать на дуэль, и все такое прочее. Мне кажется, он должен быть замечательный человек. Но мало его читал, как-то не хотелось. Теперь, вероятно, время пришло.
